Приказав сообщить на КП батальона, что слышится далекая артиллерийская перестрелка, Холмогоров не полез в землянку, остался на воздухе. «Все-таки это, наверно, отходят тылы. Не может быть, чтобы перед немцами не было войск», — подумал он, поглядывая на шоссе, за которым низко висело над горизонтом солнце.
Холмогоров поднялся. Решил сходить к шоссе. Узнать. У деревушки, проходя мимо сарая, в котором спала часть бойцов из первого взвода, он услышал пение. Пел Слинкин. Кто-то несмело подтягивал ему и только мешал. Высокий звенящий голос запевалы роты выговаривал, налегая на тоскливые ноты:
…Чому я не сокил, чому не литаю,Чому мени, боже, ти крилець не дав?Я б землю покинув и в небо злитав…
Холмогоров остановился. Слушал, как боец пел. «Да, жизнь…» — подумал он, вздохнув. Грусть песни сразу же завладела им. Он почти зримо ощутил, как голос Слинкина бился, пульсировал, будто просил кого-то помочь. И Холмогоров вдруг понял, что Слинкину не хватает Зоммера, с которым они всегда пели. А голос у сержанта был густой, с переливами. Его баритон вплетался в голос Слинкина как-то незаметно, исподволь.
Песня вдруг смолкла, и наступила тишина, в которой послышался цокот копыт да натужное гудение моторов — оттуда, с шоссе. Холмогоров еще ждал: «Запоют, поди». Но Слинкин больше не пел. А Холмогоров все стоял и ждал. Растревоженный, вспомнил вдруг о жене, а потом о вчерашнем вечере, когда Слинкин с Зоммером пели его любимую:
Лишь только вечер затеплится синий,Лишь только звезды зажгут небесаИ черемух серебряный инейУберет жемчугами роса…
И припев:
Отвори потихоньку калиткуИ войди в тихий садик, как тень…
…Вернулся на КП Холмогоров уже ночью.
Буров лежал на нарах и читал газету при свете коптящей семилинейной лампы без стекла. Когда Холмогоров молчком разделся и лег на застланные плащ-палатками нары рядом с Буровым, тот сказал, оторвавшись от газеты:
— Вот жили… Социализм построили. Коммунизм начали строить… Помешали, стервы…
— Что построили, тебе видней, — проговорил уставшим голосом Холмогоров, — а вот что сейчас будет, надо гадать.
Глаза Бурова нехорошо блеснули. Потом он потянулся и, задумавшись, уставился в бетонный потолок. Негромко сказал:
— Заныл. Не ожидал я от тебя… Сейчас нам надо быть собраннее, тверже. Надо верить, что все это… временные успехи гитлеровцев и что мы… обязательно победим. Смотри! — Он сел и убежденно заговорил, отсчитывая по пальцам: — У нас морально-политическое единство — раз, партия ленинцев — два, у нас передовой по сравнению с Германией и ее сателлитами общественно-политический строй — это три. — Он победно поглядел на Холмогорова и снова лег. Посмеивался: — Да мы грудью раздавим их — нас чуть не двести миллионов… — И вдруг, подавив смешок в голосе, серьезно: — Раздавим и станем строить коммунизм дальше. Ну, может, не мы, но те, кто выживет в этой жестокой схватке с фашизмом, — они будут строить. И построят… А они не успеют, так их дети доведут начатое нами дело.
— Говори, говори, — усмехнулся Холмогоров, у которого слипались глаза.
— Что говори? А я не говорю? — не понял Буров. — Говорю, что коммунизм мы все равно построим…
Глаза у Холмогорова совсем закрылись. Он уснул. Во сне командир роты увидел, что слушает Бурова. Буров вдруг переместился на трибуну, которая стояла в клубе полка в Пскове, а сам Холмогоров оказался в первых рядах битком набитого зала и слушал. Буров, выбрасывая вперед руку, говорил, то приглушая голос, то давая ему волю: «Построим, товарищи, построим! Нам, нашему поколению, возможно, и не придется его уже видеть, но дети наши будут жить в коммунизме. И наша мечта, за которую мы так дорого заплатили, так много отдали и которая для нас есть идеал самого прекрасного, которое только можно и вообразить, им, детям нашим, к сожалению, будет казаться как нечто обычное.
Мечта у наших детей будет, вероятно, еще красивее. И поведет она их в будущее дальше, вслед за нашей мечтой. И пойдут они…»
Холмогоров поглядел на сидевшего рядом пропагандиста полка Стародубова и усмехнулся: «Красиво у тебя получается, политрук, — думал он, снова посматривая на Бурова, — а вот жена от тебя ушла, изменила тебе… Помнишь, рассказывал мне, что не умела она находить и ценить красоту в человеке — только и видела все себя…»
Холмогорова разбудил зуммер телефона. Он сразу сел, посмотрел на телефониста, который, схватив трубку, слушал и одновременно водил по отекшей руке локтем другой… Буров спал на спине, рядом. По его лицу блуждала счастливая, детская улыбка.
Холмогоров осторожно соскользнул с нар, босиком прошел к телефонисту по дощатому полу и сел на скамейку у стола. Телефонист, опустив на рычаги трубку, доложил, что из штаба батальона сообщили: боевое охранение завязало бой с противником.
Холмогоров вышел из блиндажа.
Солнце уже поднялось над плешиной земли. От болота тянуло легким туманом. Холмогоров посмотрел на плавающие в тумане кусты и редкие деревья за болотом, на деревушку, через которую уходило шоссе туда, где кипел сейчас бой, и съежился в ознобе.
Даль говорила треском ружейно-пулеметной стрельбы. Чтобы успокоиться, Холмогоров начал делать физзарядку.
Вышел Буров и глядел, как он энергично махал короткими руками, рассекая свежий, остывший за ночь воздух.
Неожиданно где-то совсем близко, на шоссе, раздались оглушительные длинные очереди. Холмогоров перестал махать руками. Тут же увидел невысоко над землей пару несущихся немецких истребителей. Обстреляв деревушку, они пролетели дальше, в глубь обороны, почти над головами. И Холмогоров, и Буров, инстинктивно присев от рева моторов, тревожно смотрели им вслед.
— Вот ведь как получается: ровно уж и под бомбежкой были, — заговорил наконец Буров, — пули над головой свистели, а перед такой оказией ноги в коленках затряслись. А у тебя? — И глянул на Холмогорова, который почему-то снимал майку. Буров тихо засмеялся, поняв, что с командиром роты произошло нечто аналогичное. — Ничего, — добавил он. — Что мы, не люди? Обстреляемся вот, тогда он пусть нас заставит трястись! Правда ведь?
— Штука серьезная, — все еще глядя в сторону, где скрылись самолеты, проговорил Холмогоров. — Тут, брат, призадумаешься. Наших-то в воздухе не видно. Если бы были они, так летали бы через нас ведь и мы бы их видели.
— Мы тут на пятачке. Что мы видим? — ответил Буров неуверенным голосом. — Пойдем. Вздремнем еще. А?
Они пошли в блиндаж. Но поспать им пришлось недолго. Через полчаса их снова разбудил зуммер телефона. Слышался грохот наверху. Гудели моторы. Сотрясалась земля…
Выскочив из блиндажа, Холмогоров и Буров сразу же распластались на выжженной солнцем и вытоптанной земле. Над КП полка, который находился далеко в глубине обороны, и над деревушкой у шоссе кружили, заходя с солнца, Ю-87. Пикируя, они по одной бросали бомбы и снова становились в строй, в круг. Бомбы со страшным воем медленно неслись к земле по кривой линии. Рвались зенитные снаряды, резали воздух трассирующие пули счетверенных «максимов». Над землей поднималось облако пыли, дыма, огня. Ухала, стонала равнина. В нос Холмогорову бил едкий пороховой запах. Командир роты понимал, что опасность ему не грозит. Но нервы не слушались, и короткие цепкие пальцы впивались в сухой крепкий грунт, будто Холмогоров боялся, что вот поднимется ураган и сорвет его с места, сорвет и бросит невесть куда.
МАТЬ-ОТЧИЗНА, МЫ СЛЫШИМ ТВОЙ ЗОВ
Глава первая
1Это был самый страшный день в жизни Петра. Раздумья о Вале, о предстоящих боях — все заслонилось тем, что узнал он после прихода в отделение политрука Бурова.
Было еще утро, но солнце уже начинало нещадно палить. Через позиции роты, отступая, торопливо прошло какое-то подразделение. По данным разведки, немецкие части, взяв Изборск, приблизились к УРу километра на четыре и остановились.
Укрепрайон ощетинился, готовый принять на себя гитлеровские удары. Наблюдатели не спускали глаз со своих секторов наблюдения. Выдвинутые вперед секреты следили за каждым вражеским шагом.
В это-то время и пришел в отделение Курочкина политрук Буров с газетами в руках. Передав одну из них сержанту, он приказал собрать свободных людей.
— Сейчас же прочтите, — сказал он и тяжело пошел дальше, а что прочитать, не назвал.
Курочкин недоуменно поглядел ему вслед и крикнул, чтобы свободные бойцы собирались к пулеметной ячейке Чеботарева. Развернув газету, он увидел на первой полосе Обращение Сталина к народу, и сержанта будто обдало жаром. Машинально складывая газету вчетверо, он подошел к ячейке, где его уже ждали бойцы.
